Операция «Купюра» - Страница 91

– Нет, не раскаиваюсь! Ненавижу всех вас, опричников этого проклятого государства! Все вы – гебешники, менты – смрадный хлам. Обломки империи, которые надо сжигать, уничтожать, чтобы зараза не отравляла новые поколения. Вы ловите преступников? Да вы не имеете права делать это, слышите? Почему они такими стали? Система, которой вы служите, делает из людей зверей. Вы и охраняемое вами государство – вот корень всех бед нашего народа! Но колосс на глиняных ногах уже рушится. Пройдёт совсем немного времени, и от него ничего не останется. Все заводы, железные дороги встанут. Разрушится сельское хозяйство, начнётся голод, и тогда империя погибнет. И вот после этого, на пустом месте, начнётся новая жизнь. А если эту гадину не добить, она выживет, просуществует ещё много лет. Я уничтожала тех, кого считала своими врагами, врагами новой России. И очень плохо, что тот, кого хотели уничтожить, спасся. А я, к сожалению, уже ничего не смогу сделать. Я понимаю – меня сдали «шестёрки», оставшиеся без королей. Но всё равно мои единомышленники уже у власти, и они очень быстро всё разрушат. Они уничтожат вас, проклятых совков, коммуняк!

– А ведь вы тоже – член партии, – негромко заметил Горбовский. – И, кстати, весьма активный.

– Пришлось вступить, иначе я не смогла бы делать своё дело! – запальчиво сказала Абоянцева.

– Но почему же вы так хотите всё разрушить? – удивился Милорадов. – Насколько я знаю, у вас отличная кооперативная квартира, все условия для нормальной жизни.

– У меня нет дома! Мне страшно по ночам оставаться одной в пустой комнате. Я живу у друзей. Как бродяга, каждый вечер ищу, где можно переночевать. Мои любимые люди – родители и брат – умерли. У меня отняли всё, и теперь мне не за кого бояться. И вам нечем будет шантажировать меня.

– А другие пусть, выходит, гибнут? Когда голод начнётся или гражданская война? – Горбовский сел рядом с Абоянцевой, перекинул руку через спинку стула. – Вам всё равно?

– А мне плевать на них! Не будет у них тёплых, светлых квартир, не будет детей, мужей! Ничего не будет, как и у меня. Я не хочу страдать одна…

Грачёв понял, что ему лучше уйти. Он выполнил задание до конца. Банда арестована, агент разоблачён. Уже не оставалось сил слушать речи Абоянцевой, и Всеволод боялся не выдержать, выпустить в неё последний патрон. А ведь его нужно оставить себе.

Абоянцева не сумасшедшая, нет. И не напрасно она надеется выскочить, уцелеть, продолжить своё мерзкое дело. Ведь существует же депутат Воронов, и точно так же может спастись и Абоянцева. Её, к сожалению, не расстреляют, и могут даже не посадить. Но никогда уже не будет Михаила Ружецкого, Кати Корсаковой, Натальи Сеземовой. Навсегда ушли запутавшиеся, как мухи в паутине, Борис Кулаков, Фёдор Гаврилов, Вениамин Баринов. А Воронов с Абоянцевой живут в своё время – у них всё впереди. И плевать им на несчастных инвалидов – Шурку Сеземова, Колю Маркузина. На матерей тех мальчиков– милиционеров, которые везли Баринова и попали вместе с ним в аварию. И до вдовы банкира, до его дочери им тоже никакого дела нет…

* * *

Всеволод быстро шёл по коридору и думал, что сейчас поедет домой, а там… А, может, лучше остановить машину где-нибудь на окраине города и выстрелить себе в висок? Но всё-таки хотелось написать письмо Ларисе, Дарье, ребятам из Управления. Изложить всё подробно, в деталях. Объяснить, почему он решил поступить именно так, а не иначе.

Матери и Оксане он напишет отдельно. Бросит конверт в почтовый ящик, и пусть себе идёт в Сочи. Начало письма будет банальным, но придумать что-то более оригинальное он уже не мог. «Мама, Ксюша, когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых…» И, надо же, хоть бы хны, никаких эмоций. Сохранить бы такое состояние до конца, не передумать, даже не усомниться!..

– Привет! – услышал Грачёв весёлый далёкий голос. И не сразу даже понял, кому он принадлежит. – Всё в порядке? А ты волновался! Я же говорил – понты одни! Как вы тут, расскажи! А я всё время о тебе думал…

Сашка Минц тряс вялую руку Грачёва, а сам широко улыбался. Всеволод заметил на его лице два синяка и смазанную йодом ссадину у левого угла рта. Через всю его щёку тянулась полоска лейкопластыря телесного цвета.

– А ты как? – Грачёв, обессилев, прислонился спиной к стене. – Вижу, неплохо время провёл? Где тебя разукрасили?

– Да ну, непруха вышла! Арсен в «Космос» не пожаловал, представь себе. Тут бы и «задуть» с девочкой – там ведь первые красавицы Москвы. Я себе уже наметил одну блондинку, даже за один столик успели сесть. И вдруг подходит ко мне какой-то кавказец, кажется, армянин, и требует, чтобы я с ним вышел поговорить на улицу. Называет меня Аликом – ну прямо как папа! Я его впервые вижу, а он, похоже, хорошо меня знает. По крайней мере, ему так кажется. Поскольку мороз на улице был тридцатиградусный, мы выяснили отношения в холле. Нас обоих схватили вышибалы и вызвали милицию. Это оказался боевик из незаконного вооружённого формирования, действующего на территории Нагорного Карабаха. Зовут его Левон Хачатрян. Он принял меня, как оказалось, за своего лютого врага Али Мамедова, который руководил уничтожением его семьи. Я про такого даже слыхом не слыхивал. Вместо девочкиной постели оказался в милиции – до самого утра, между прочим. Ну, а красавицы уже и след простыл…

– Это Хачатрян тебя? – тихо, спокойно поинтересовался Всеволод, сам не представляя, что сделает сейчас.

– Да…

Минц не договорил. Грачёв, не помня себя, дал ему снизу в челюсть так, что Саша отлетел к другой стене. Хорошо, что в коридоре никого не было, и потому свидетелей не осталось. Саша вытащил платок и промокнул побежавшие из углов рта кровавые струйки.